Выбрать шрифт:
Еще в прошлом году журналистика много толковала о «С.-Петербургских Ведомостях», которые должны были перейти в руки кн. Ухтомского, уже известного в литературе, но мало заявившего еще себя тогда как публицист. Понятны толки и вопросы, которыми встретила журналистика нового собрата в 1896 году. «Новый собрат», являясь новым конкурентом, успел уже с тех пор возбудить против себя даже вражду иных искателей-подписчиков. Но это дело обычное, и не о нем хочу я повести речь. Не останавливаюсь собственно и на направлении новой газеты, хотя этот вопрос и занимал особенно либеральную печать. В общем «С.-Петербургские Ведомости» заняли место среди органов русских, среди тех, кто не отрешается от исторических основ развития русского народа и государства. В частностях - двухмесячный срок не дает еще достаточно времени разобраться, так что февральская книжка «Вестника Европы» лишь при помощи утонченнейшего сыска получает возможность наклеить на новую газету партийный ярлычок!
«Знаменательно, - говорит он, - положение, которое новая редакция сразу заняла по отношению к другим периодическим изданиям. В первом же номере обновленных «С.-Петербургских Ведомостей», в отделе «Наша печать», сделана только одна выписка из газет - и сделана именно из «Гражданина», причем выписанные строки, соединяющие в себе все обычные черты изречений кн. Мещерского, названы «полными глубокого чувства и государственного значения» (!). Понятно, что кн. Мещерский в первом номере «Гражданина» поспешил воздать похвалой за похвалу, а в одном из следующих №№ (в статье: «Вящшая закона») назвал «С.-Петербургские Ведомости» своим «единомышленником». «Нелегко будет «С.-Петербургским Ведомостям» смыть с себя следы этого названия», - глубокомысленно замечает либеральный журнал.
В конце концов, произведя новой газете обстоятельнейшую ревизию, «Вестник Европы» выражает полную свою неудовлетворенность. Кн. Ухтомский не оправдал надежд гг. Стасюлевича и Слонимского, - за что и получает первое предостережение в приказе по либеральной армии.
Упоминаю об этом курьезе только мимоходом. Но среда болтовни - не то смешной, не то нахальной - «Вестник Европы» отмечает в новой газете одну важную черту, всего значения которой, при своем либеральном кругозоре - не умеет достаточно оценить:
«Что-то похожее на оригинальность можно усмотреть разве в том месте статьи, где идет речь о пробуждающемся после многовекового сна Востоке, все яснее сознающем свою отчужденность от Европы fin de siecle [1] и свое глубокое духовное сродство с молодой, самобытной Россией».
Эта идея «С.-Петербургских Ведомостей» возбуждает некоторое беспокойство «Вестника Европы», но собственно только потому, что он не уверен, не выйдет ли из тяготения газеты к Востоку какого-либо ущерба для либеральных идей.
«Каким образом, - спрашивает «Вестник», - стремление туда, где нет даже понятия о веротерпимости, о свободе совести и слова, может способствовать торжеству этих начал в России, усвоившей их себе преимущественно благодаря западным влияниям? Не вероятнее ли, наоборот, что азиатский холодный ветер, усиливаясь по мере движения ему навстречу, заглушит нежные ростки, еще не успевшие глубоко укорениться в новой для них почве? И в этом ли одном заключается опасная сторона поворота, рекомендуемого «С.-Петербургскими Ведомостями». Так ли прочна и высока наша культура, чтобы можно было думать больше о ее распространении в даль, за наши пределы, чем об углублении ее и приобщении к ней всех классов русского народа?
Каким образом увеличение числа язычников и магометан в восточных областях империи может изменить к лучшему положение лютеран и католиков на западных окраинах? Пожелаем, поэтому, газете кн. Ухтомского, чтобы свет, кое-где мерцающий в ее статьях, не погас окончательно среди потемок, в которых рискует потонуть, вместе с тем, и ее индивидуальный облик. Уже и теперь её нелегко отличить от «Московских Ведомостей»...
Как видно, «Вестник Европы» имел своего рода «бессмысленное мечтание» увидеть в газете кн. Ухтомского нечто «либеральное» или, по крайней мере, хочет уверить читателей, будто бы имел основания питать подобные странные надежды. Как бы то ни было, упрек в отсутствии «индивидуального облика» совершенно несправедлив. Оставив в стороне чисто политическую программу «С.-Петербургских Ведомостей», нельзя не обратить внимания уже на «тяготение к Востоку», лишь слегка замеченное «Вестником Европы».
Между тем на этом пункте «С.-Петербургские Ведомости» кн. Ухтомского вносят в наши направления нечто новое в смысле культурно-исторического сознания. Я говорю именно о «тяготении» к Востоку, Востоку дальнему, монгольскому. Дело тут не в «интересах» узко политических или экономических. Само собой понятно для самого архилиберального западника, что нам нужны земли на Востоке, нужны порты на Тихом Океане, нужны выгодные трактаты с монгольскими государствами, нужны новые рынки для московских ситцев, охотской рыбы, приамурской пшеницы и т. д. Если бы речь шла только об этом, «С.-Петербургские Ведомости» не сказали бы ничего особенно нового. Но газета говорит именно о некотором внутреннем тяготении нашем к монгольскому Востоку... Собственно говоря, и это, как чувство, как скрытый инстинкт, не ново у нас. Но тем более заслуживает внимания орган, который пытается формулировать этот голос инстинкта. Если бы такого тяготения не было у нас в крови, в инстинкте, - тогда оставались бы одни интересы на Востоке, как они есть у Англии, Франции, Германии. Никаких особенных последствий для внутренней жизни России указание на Восток не могло бы тогда иметь. Но «С.-Петербургские Ведомости» в своих указаниях на страны восходящего солнца затрагивают нечто в самых интимных глубинах русского сердца. Они выдвигают русскому сознанию некоторый совершенно новый вопрос...
В какой мере может у нас проснуться чувство родства с «Азией», трудно сказать. Вспомним однако, что было время, когда предки наши сознательно отплевывались и открещивались от Западной Европы. И однако - когда мы волей исторических судеб должны были с ней сблизиться - какое опасное для русской индивидуальности родство обнаружилось сразу между нами и западными народами! Как легко мы отдались Западной Европе, как охотно объявляли свое сердце, принадлежащим «короне французской». Было время, когда мы почти позабыли о славянах, да знаем ли хорошо их и теперь? И однако - каким неудержимым порывом уже сказывался у нас голос славянской крови, к каким жертвам, к какому даже донкихотству уже приводил он нас! Но мы в течение своей сравнительно недолгой истории, за свою историческую тысячу лет, перемешали в себе столько рас, вобрали в себя столько различных элементов разнородных культур, что наша «родня» ограничивается далеко не одним европейским Западом, далеко не одним славянством, написанным в нашей метрике. Эта «родня» так сложна, так многочисленна, что даже страх берет. В том числе - не очень видную по наружности, но весьма глубокую внутреннюю примесь к нам составляет, конечно, элемент монгольский, ныне «пробуждающийся» на Дальнем Востоке. Недаром более чистые славяне - поляки, так же, как и европейцы, заподазривали в русском человеке просто-напросто татарина. Недаром и «панмонголисты» возрожденной Японии говорят, что «Россия принадлежит к числу крупнейших монгольских государств»... Как ни преувеличено все это, но присутствие монгольского элемента во всяком случае у нас очень значительно.
Хорошо это или дурно? Вопрос о расах смешанных и чистых до сих пор возбуждает споры. Однако в истории смешанные расы играют слишком заметную роль. В самой Европе первенствующее место заняли собственно англичане в Великобритании, французы среди романских народностей, пьемотцы в Италии, пруссаки в Германии. Среди славян - великорусы точно так же представляют расу наименее чистую. В культурном отношении сложность элементов, из которых складывается национальный тип, вообще также очень полезна. Она делает культуру более разносторонней, гибкой, живучей. За известными оговорками, едва ли мы имеем причины жаловаться на историю, составившую русское племя из множества народностей, остатки которых теперь образуют целый живой этнографический музей.
Это видимо отражается на той национальной нашей черте, которую одинаково легко заметить в проявлении как русского величия, так и русской ничтожности.
Уже не раз высказывалось, что лучшие образчики русского гения представляют натуру в высшей степени разностороннюю. На этом свойстве гения России Достоевский основывал свое пророчество будущей всемирной роли нашей. Те же основные свойства, которые в русском типе проявляются универсальной разносторонностью, - проявляются в русской пошлости замечательной бессодержательностью, порождают обезьянничанье. Это тоже своего рода «разносторонность», только разносторонность ничтожества. Тип французской, английской, немецкой пошлости выражается в натурах деревянных, бессмысленно хранящих форму, лишенную внутреннего содержания. Тип русской пошлости совершенно не имеет этой сухой устойчивости. Он, напротив, по-видимому, на все бросается, чего-то ищет. Европейская пошлость на вид консервативна, русская - на вид крайне прогрессивна... Эта разница характеристична, может быть, еще более чем различия между европейской и русской гениальностью. Двойная проверка во всяком случае одинаково показывает в русском некоторый очень разносторонний и глубокий тип, который, по всей вероятности, и есть создание сложности элементов, из которых слилось русское племя.
Таким образом, мы не имеем никаких оснований ни стыдиться инородческой крови в наших жилах, ни отказывать в родстве с нами тем миллионам инородцев, которые доселе испещряют разноцветными пятнами этнографическую карту России. В том числе - ни историческая справедливость, ни здравый политический расчет великой империи - не выдвигают ничего и против племен монгольских. Наши монгольские сограждане, подданные одной с нами Верховной Власти, без сомнения в политическом отношении русские, а в национальном столь же незаметными градациями сливаются с нами, как разные славянские или финские народности. Точно так же, как на Западе славяне, немцы, финляндцы связывают нас с Европой, - на Востоке ряд тюркских и чисто монгольских племен связывает нас с Азией. Наши «западники» уже целым десяткам поколений русских настойчиво твердили, что Россия - страна европейская. Далеко не излишне теперь вспомнить и другим напомнить, что Россия страна также и азиатская, не только географически, не только по «интересам», но также по этнографическому составу, по историческому прошлому и даже, до известной степени, по духовному типу самих же русских.
Что бы ни вопияли наши эападничествующие либералы, что бы ни сказали русские сторонники славянства, - «Спб. Ведомости» кн. Ухтомского в своем «тяготении к востоку» произнесли такое слово, которое должно было быть сказано и не могло не быть не сказанным раньше или позже. Это слово не останется, конечно, и забытым.
Спешу, впрочем, оговориться, не «страха ради либерального», а в интересах ясности вопроса. Я не говорю, чтобы Россия была страной азиатской более чем европейской. Я хочу только сказать то, что заметил о России и француз Леруа Болье: что Россия есть и не Азия и не Европа, а Россия. Это, конечно, результат своеобразного смешения европейских и азиатских элементов на границах их соприкосновения. От этого у нас есть родство и с Европой и Азией. Но, как результат простого смешения, Россия не вышла бы Россией, а только некоторым материалом для превращения в Европу или Азию, смотря по тому, кто пересилит. Простое смешение дает нечто бесцветное, серенькое и бесплодное. У нас, к счастью, было нечто иное. Русская национальность зародилась в такое время и в таких условиях, что имела полную возможность быстро сложиться в некоторый определенный тип, который не просто смешивался с элементами европейскими и азиатскими, а органически уподоблял их себе как материал, а не источник своего развития. Без этого Россия и не вышла бы великой нацией, которая, захватив половину Европы и половину Азии, все-таки осталась сама собой. Только это присутствие своего собственного органического типа создало Россию, только его развитие может дать ей и в будущем мировую роль.
И вот что необходимо нам помнить при виде «азиатского» вопроса, выдвинутого «С.-Петербургскими Ведомостями», не менее чем перед лицом «западничества». Само по себе указание на наши связи с Азией совершенно основательно. Оно и полезно, потому что призывает нас к делу, до сих пор слишком пренебрегаемому у нас. Оно составляет протест против чрезмерного европеизма. Но... должно подумать, как бы у нас с «Азией» не вышло того же, что было с «Европой»!..
Нас влекло в Европу не одно родство, а также необходимость обучиться многому, чего нельзя было нигде взять, кроме Европы. Идя в Европу, мы шли все-таки в страны более или менее христианские, более или менее нам родственные духовно... Европе мы в высшей степени обязаны. Она нас научила очень многому. В 200 лет мы узнали столько, сколько без Европы не узнали бы и в 1000. Итак, мы со всех сторон были правы и поступили умно, пойдя в науку к Европе. Несмотря, однако, на всю полезность этого - сколько мы испытали и вреда; как мы - в одних отношениях устраивая себя - расстроили себя в других, как, многому научаясь, много исказили в своем уме, в своих понятиях... Сколько раз русским патриотам казалось, что мы погубили себя этой связью с Европой, уничтожили себя как своеобразную историческую силу. Можно ли даже и теперь сказать с уверенностью, ошибочны ли эти мрачные опасения? Когда видишь мириады «холопов просвещения» [2], бесчисленную армию «интеллигентов» чиновных, учащих, земледельствующих и на всех пунктах подрывающих историческую Россию, - разве не страшно за будущее? Разве не думаешь, что в конце концов главная надежда России состоит в том, что «Европа» расползется по швам раньше, чем мы успеем уподобиться ей до невозможности возврата «домой»?
Если такими терниями усыпало наш путь сближение с Европой, то не в праве ли мы предвидеть опасности и от сближения с «Азией»? Но из истории своих западнических похождений мы вынесли, кроме многих других, еще одно полезное указание.
Мы видели на опыте, что насколько наша связь с Европой была полезна, - это выходило прямо пропорционально нашей способности не смешиваться с ней, уподоблять ее себе, забирать у нее нужное и переваривать его по-своему. Двойное поучение зла и добра, опасности и пользы, требуется особенно помнить, указывая на Азию. Уж если безрассудная связь с Европой может приводить к роковым последствиям, то что же сказать об Азии? Если мы и в Азию так влюбимся, как в Европу, и затянем:
Как женщина, поверила я скоро И слишком скоро увлеклась [3], -
то с Востоком дело может выйти много похуже, чем было с Западом.
Вот эта-то пылкость российских увлечений, злополучное наследие славянской крови, и пугает в «новом» азиатском вопросе. На нее должны обратить особенное внимание «С.-Петербургские Ведомости», чтоб из выдвигаемого ими вопроса получилась вся польза и не обнаружилось никакого вреда.
Но что же делать для этого? Вообще, конечно, не терять своей головы. Только и всего. В частности же должно принять во внимание вот что.
У нас, русских, есть родственная связь и с Западом и с Востоком. Но с каким Западом и с каким Востоком? Вовсе не с теми, каковы они в конце своего развития, а с теми, каковы они были в начале его. Нам родственно европейское чувство личности, нам родственно европейское христианство, но только в основах. У нас и личное, и общественное, и религиозное чувство построились в русском виде уже иначе, чем на Западе. Мы на тех же основах делаем иное построение. Поэтому когда мы встречаемся с папизмом или лютеранством - они нам чужды. Мы сделали совсем иные выводы из того христианства, которое нам обще с Европой. Точно так же, когда мы встречаем государство, построенное Европой на основании когда-то общих нам понятий о личности, - мы видим в этом построении нечто совсем чужое. Наше - иное, хотя основание было и одно. Совершенно то же самое должно сказать и о Востоке. Нам родственно настроение и чувство пастушеского народа, близкого к природе, живущего патриархально; нам понятны его первые поэтические проблески религиозного чувства, его мечты о славе, его художественные пробы... Но наше родство совершенно кончается там, где этот монгол создал своего богдыхана, свое мандаринское чиновничество, усвоил свой буддизм... Все это он делал уже без нас. Мы все иначе делали и в политической и в религиозной сфере творчества. Во всем этом он гораздо дальше от нас, чем какая угодно Европа, даже атеистическая, ибо даже европейский атеизм нам понятнее, чем монгольский буддизм.
Наше родство с монголом вообще кончается повсюду, где он развивался без нас. Пробуя сойтись с этим его творчеством, мы можем только или обезьянничать, как это было в отношении Европы, или создать безжизненную смесь. Православие и буддизм внутренне необъеденимы. Их можно не слить, а только разве механически соединить в «ведомство» какого-нибудь имперского пантеона... То же самое относится и к политическим и общественным построениям Востока. Мы скорее понимаем Чингиза, чем богдыхана. Мы не имеем ничего общего с китайской или японской семьей. Никакого органического сращения не может быть ни на одном из этих пунктов, как на множестве и других.
Нельзя поэтому не порадоваться, что «С.-Петербургские Ведомости», указывая на Восток, в то же время указывают на необходимость сохранения и развития нашего самодержавия и православно-церковного строя, этих основ исторической России. Очень хорошо, что напоминание о нашем «азиатстве» делаются одновременно с напоминанием о том, что мы все же не Азия, а Россия. Однако этого недостаточно, и, затронув вопрос, «С.-Петербургские Ведомости» принуждены будут выяснить еще много его частностей.
Вопрос, например, - как нам действовать в отношении Азии? Положим, что мы сами остаемся при этом русскими. Но как относиться к творчеству политическому, общественному и т. д. этих азиатских народов? Оставаясь русскими, можем ли мы не стараться, чтоб верхние надстройки общественного творчества монгольских племен были переделаны по нашему стилю, а не по китайскому или тибетскому? Нельзя же предположить, чтоб мы сошлись с Востоком на простой терпимости взаимного безразличия? Это не могло быть достигнуто и в наших отношениях к Европе, как вообще нигде недостижимо. Терпимость - обязательная в известных пределах - есть все же только modus vivendi [4] чуждых, не родственных, не срастающихся элементов. Жизнь родственная, органически совместная, требует общей, совместной работы, а не простого взаимного «непротивления».
Этот вопрос у нас в отношении Европы решался, как известно, только или простым отчуждением от нее, или нашим уподоблением ей. Русский в своей самостоятельности дошел здесь только до желания у себя быть самим собой, оставаясь пассивным, безучастным в отношении Европы. Наши попытки поддержать старокатоликов, как ни судить об успешности или вообще удачности их, были, кажется, единственным доселе проявлением идейной активности, убеждения: что наша правда есть правда общечеловеческая. Неужели только на пассивной терпимости будем мы «сходиться» и с Востоком? Но это не есть «схождение»...
Если же не так, то что же? Нельзя же предположить, чтобы мы стали копировать Пекин и Лхассу [5], как копировали Париж или Рим?
Новый вопрос, поднятие которого останется заслугой «С.-Петербургских Ведомостей» даже и в том случае, если они его не разрешат, поднимает для России ряд еще других вопросов, которые все сводятся к одному: можно ли быть великой культурной нацией, не считая своей личной миссии - всемирной, своей внутренней правды - общечеловеческой, а следовательно - не стараясь свой тип, свою веру, свою святыню передать другим? Двух ответов на это, кажется, не может быть, и вопрос сводится только к средствам, их действительности, позволительности и целесообразности.